в привычном джине с мартини на аперитив (хотя доктор и запретил), она отправила одного из агентов секретной службы на поиски джина и поинтересовалась у Кэти, где тут раздобыть лёд. Кэти ответила, что «полагается же тут где-то быть морозильнику, но бог весть, где они его прячут». Затем Анна достала блокнот с ручкой и принялась составлять поименный список участников предстоящего званого ужина. Не зная ничего ни о Ливадии, ни о советских рабочих, ни о колоссальных усилиях, приложенных ими ради достойного приема гостей, Анна, однако же, мгновенно избавила Кэти от обязанностей старшей по рангу дочери, взяв их на себя{155}.

Пока Анна занималась напитками, гостям раздали скрупулёзно продуманный Кэти план их размещения в Ливадийском дворце. Рузвельт, не подозревая о плачевном состоянии, в котором днями ранее застали дворец Гарриманы, явно остался вполне доволен своими покоями. Один лишь Роберт Гопкинс, сын советника и фотограф делегации, которого не было в первоначальном списке, и поэтому отправленный на чердак, в казарму для рядового состава, посмел высказать неудовольствие. «Туповат, однако», – подумалось Кэти{156}. Тем временем к Анне и Кэти присоединился Аверелл и сообщил, что единственное, чем сам он остался не вполне доволен, – это размещением Анны (причем таким извиняющимся тоном, будто лично занимался расквартированием). Ей отвели комнату на первом этаже рядом с апартаментами отца, хотя честнее было назвать её «каморкой». «Если хотите, – предложил Гарриман, можете подселиться к Кэти, у неё номер просторный». Просторный – это хорошо, но расположен он далековато от Рузвельта. Так что, предпочтя жизненному пространству приватность и близость к отцу, Анна выбрала каморку. Но ванной комнатой им с Кэти так или иначе предстояло пользоваться одной на двоих. Однако комната Анны оказалась не просто тесной, но воистину спартанской: из мебели – лишь шаткая железная койка с куцым матрацем «на фут короче пружин». Но – отдельная, а ни один полковник из их делегации отдельной комнатой похвастаться не мог.

Пока делегаты заселялись, Анна «послала кого-то разыскивать» избранных и званых на приватный ужин с президентом в бывшей бильярдной. Отбор у неё успешно прошли лишь Кэти с Авереллом, госсекретарь Эдвард Стеттиниус, а также ближайшие друзья её отца – надежнейший Па Уотсон и начальник рузвельтовского штаба адмирал Лехи, первый в истории ВМС США офицер, дослужившийся до пяти звезд, – и такой состав обещал придать ужину характер уютного семейного застолья. Зван был бы и Гарри Гопкинс, если бы не был по-прежнему болен и прикован к постели. Ужин приготовили самый изысканный: коктейли, белое вино, красное вино, шампанское, икра, рыба, картофель, мясное ассорти, дичь, два вида десертов и ликёр на сладкое. Всякий раз, когда кто-либо из гостей какое-нибудь блюдо пропускал, вид у метрдотеля становился такой, будто это он сам только что пропустил смертельный удар. Рузвельт ограничился лишь блюдами, приготовленными его личными поварами, и на протяжении всего ужина сохранял бодрость духа, но был вымотан настолько, что ни минуты лишней за столом задерживаться не стал, а сразу же после трапезы отправился спать{157}.

После ужина все разошлись по своим номерам, а вот у Аверелла Гарримана только тут, по сути, и началась настоящая работа. Он даже багаж не стал распаковывать, а сразу же после ужина уехал в Кореиз, чтобы окончательно согласовать программу на следующий день…

В бывшую резиденцию убийцы Распутина он прибыл почти в полночь, в сопровождении Чипа Болена, самого лучшего из трёх имевшихся в штате госдепартамента эксперта-советолога. Но в делегацию сорокалетнего Болена включили не из-за его знаний и опыта, а по той причине, что он лучше двух других годился на роль личного переводчика Рузвельта. Два американца терпеливо дождались завершения процедуры проверки документов на трёх кряду контрольно-пропускных пунктах на въезде в советскую резиденцию, один из которых помимо стражи охранялся ещё и собаками.

В десять минут первого Гарримана и Болена, наконец, впустили. Их уже дожидался Молотов со своим собственным переводчиком Владимиром Павловым{158}. К полуночным встречам с Молотовым Гарриману было не привыкать. В октябре 1943 года, когда Гарриман приехал в Москву, советский нарком иностранных дел сразу озадачил нового посла США весьма своеобразным приветственным словом. Советское руководство, сказал Молотов, отдаёт себе отчёт, что Гарриман «человек крайне жёсткий и несговорчивый». На возражение Гарримана, что он прибыл как друг, Молотов ответил, что он вообще-то хотел сделать ему комплимент{159}. И с тех пор отношения между ними складывались в духе настороженного взаимного уважения{160}.

После краткого обмена любезностями и принесения заверений в том, что президент Рузвельт доволен приёмом и размещением американской делегации, Гарриман перешел к делу. Рузвельту хотелось бы, сообщил посол наркому, начать конференцию с обсуждения военно-стратегических вопросов. Армии союзников ведут стремительное наступление и скоро окажутся на ближних подступах к Берлину на всех фронтах, а потому военному командованию всех трёх союзных держав непременно нужно скоорденировать действия, чтобы не причинить друг другу непреднамеренного урона.

Молотов возразил, что Сталин желает в первую очередь обсудить проблему Германии.

Две этих темы связаны, по сути, неразрывно, указал Гарриман и предложил, в качестве компромисса, обсудить сначала военную координацию в Германии, а следом вопросы политического характера, касающиеся этой страны. Молотов согласился.

Уладив разногласия по поводу повестки, Гарриман передал от имени и по поручению Рузвельта приглашение Сталину и Молотову отужинать с президентом и американской делегацией в Ливадийском дворце на следующий вечер по завершении первого пленарного совещания. Британское руководство, само собой, также будет приглашено. Молотов был уверен, что Сталин «с радостью примет приглашение», но официально сможет подтвердить это только поутру.

Теперь Гарриману оставалось передать Молотову третье и последнее пожелание Рузвельта. Согласовать повестку и озвучить приглашение на ужин особого труда не составило, поскольку и то, и другое было в интересах всех трёх делегаций; а вот последний запрос был иного рода. Рузвельт ведь даже отказал Черчиллю в разговоре с глазу на глаз на Мальте из боязни, как бы Сталин не заподозрил тайного сговора у себя за спиной. Но ведь подобные опасения имеют и обратную сторону. Черчилль пришёл бы в ярость, узнай он, о чем от имени Рузвельта попросил Сталина американский посол. Не соблаговолит ли господин Сталин прибыть в Ливадийский дворец за час до начала первого пленарного заседания для приватной встречи с мистером Рузвельтом? Беседа будет носить «чисто личный характер», но Рузвельт был бы крайне признателен.

Молотов ответил, что ему «известны мысли маршала Сталина», и он уверен, что тот рад будет частной личной встрече с Рузвельтом, поскольку это ровно то, чего хотелось бы и самому Иосифу Виссарионовичу. Таким образом, договорённость о том, что Сталин появится у президента в 16:00, была достигнута на удивление быстро и легко{161}.

Из Кореиза Гарриман выехал дальше по неосвещённой дороге над морем в направлении Воронцовского дворца, где ему была назначена вторая за эту ночь важная встреча. Премьер-министр передал ему в Ливадию через своего личного секретаря устный запрос британцев относительно планируемой повестки. Принявший британского гонца Болен ответил, что детали пока что находятся в стадии проработки, а потому он сообщит о них утром по телефону, заодно с уточнением организационных моментов. Но Гарриман решил не держать премьер-министра в неведении до утра, а лично доставить ему самую общую информацию о том, что планируется обсудить на первом пленарном заседании, хотя это было скорее предлогом, чтобы под покровом глухой ночи лично повидаться со старым другом.

Американцы